История шахматной музыки
В 1975 году я женился. С самого начала этот брак был обречен на неудачу, вообще браки между шахматистами редко складываются благополучно. В один «прекрасный» день, будучи в смятенном состоянии духа я решил бросить шахматы. Сейчас, спустя много лет, я понимаю, что отчаяние не лучший советчик, но задним умом мы все крепки…
Я стал работать геодезистом вместе со своим другом Кареном Григоряном. Карен был прекрасным шахматистом, позднее стал мастером, сейчас живет в Ашхабаде. Он очень любил музыку, и нам удалось создать уникальную в своем роде бригаду любителей шахмат и музыки. Бригаду из двух человек, которая пахала за восьмерых. Жизнь проходила в сплошных командировках по районам Азербайджана. Был дух романтики, хороший заработок и возможность месяцами не появляться дома. В редкие свободные от работы часы мы играли легкие партии в шахматы, пели под гитару, и все это время Карен уговаривал меня вернуться к тренерской работе. «Пойми – это твое призвание, не обманывай себя ложной романтикой. Ты действительно любишь шахматы и не сможешь жить без них».
В 1976 году я написал письмо в редакцию журнала «Наука и жизнь», где поделился мыслями о возможности создания шахматной музыки, привел некоторые формулы и матрицы. За письмо меня поблагодарили и обещали прислать заключение специалистов, а через 2 года из публикации в том же журнале я узнал, что группа ученых создала алгоритм перевода математических формул на музыку.
1978 год оказался одним из самых драматичных в моей жизни. Один за другим ушли из жизни несколько близких людей, в расцвете сил, при весьма странных обстоятельствах. Кульминацией драматических событий года стала трагическая смерть тети, затем паралич и смерть матери. Мама была самым близким и родным человеком в моей жизни, и сегодня я уверен, что никто на этом свете не способен любить нас так, как наши матери.
Перед смертью мама 3 месяца была полностью парализована, в этой же больнице лежала и моя родная сестра, перенесшая две тяжелейшие операции. Это только на словах советская медицина была бесплатной, а на деле мне пришлось продать все ценное, что было дома, чтобы платить врачам и медсестрам. Все это время я не мог нигде работать, написал письмо Гуфельду с просьбой продолжить сотрудничество. В один из последних дней жизни мамы я вышел из больницы с 5 копейками в кармане. Гуфельд на письмо не отвечал (позже выяснилось, что письмо до него не дошло), в долг даже у самых близких людей я никогда денег не брал. В этот день я готов был поступиться принципами, и попросить взаймы у кого-то из друзей. Недалеко от больницы была аллея, под одним из деревьев что-то блеснуло. Я подошел и увидел кучку 15-копеечных монет, насчитал ровно 15 штук. Это было и чудом и потрясением одновременно. Из телефона-автомата я позвонил Гуфельду и на мое счастье он оказался дома. Уже на следующее утро у проводника поезда Тбилиси-Баку я получил500 рублей – большую по тем временам сумму. Я рассчитался со всеми в больнице, но вечером этого же дня маме стало совсем плохо, и врачи посоветовали мне забрать ее домой. Незадолго перед тем, как впасть в кому, мама попросила у меня чай с вишневым вареньем, и еще сыграть ее любимые «Баркаролу» и полонез Огинского. Через два дня ее не стало…
Вскоре после смерти мамы я окончательно разорвал семейные отношения. Вечной болью от этого разрыва была и остается по сей день боль от разлуки с дочерью. Я решил уехать из Баку в Гомель, благо меня приглашали туда друзья. Сегодня это одна из самых шахматных семей России – Славины. Но переезд в Гомель так и не состоялся, по случайному стечению обстоятельств я познакомился с человеком, который очень скоро стал моим самым близким другом – Размиком Шахзадовым. Он работал программистом в госуниверситете, был хорошим математиком и шахматистом. Я рассказал ему о своей идее создания шахматной музыки, и он сумел убедить меня в том, что мне никуда не нужно уезжать, а надо работать над совершенствованием алгоритма, и ни в коем случае никому об этом пока не рассказывать.
В 1979 году я женился во второй раз. Лена была (этому «была» еще нет и четырех месяцев) очень жизнерадостным, светлым человеком. К 27 годам она умудрилась получить три высших гуманитарных образования, работала концертмейстером, преподавала в музыкальной школе и имела частных учеников по английскому языку. Именно Лене и Размику я обязан тем, что вновь поверил в себя и решил продолжить работу над шахматно-музыкальным проектом.
В 1982 году Гуфельд пригласил меня приехать в Сочи на мемориал Чигорина в качестве корреспондента нескольких газет. Узнав, что в составе участников главного турнира будет Михаил Таль, я сразу собрался в дорогу. Пообщаться, как хотелось с Талем мне не удалось. Он серьезно готовился к каждой партии, хотя и был очень болен. Номера наши в гостинице были напротив друг друга – чтобы быть поближе к кумиру я решил разориться на «люкс». Лишь несколько раз мне удавалось застать его одного по дороге из гостиницы «Приморская» в гостиницу «Жемчужина», где проходил турнир. Несколько быстрых реплик, какие-то обрывки разговоров, на большее перед партией рассчитывать не приходилось. А после партии его окружали друзья, и до поздней ночи шумная компания располагалась в баре или ресторане. Была все же одна знаменательная встреча на сцене «Жемчужины». Мне удалось выиграть побочный турнир и Таль, как победитель главного, награждал меня медалью и призом. «Вот видите, все чудненько. Жили мы рядом, и на сцене сейчас рядом стоим, а идея создания шахматной музыки прекрасна, и вы обязательно это сделаете, я в вас верю».
В 1983 году Лена заставила меня прервать сотрудничество с Гуфельдом. «Ты занимаешься не тем. Гуфельд, шахматная школа, частные ученики. Ты зарабатываешь много денег, а мне это не нужно. Ты должен работать над главной идеей, сократи остальную работу до минимума». Уже через год шахматная матрица обрела законченную форму.
Надо сказать, что все эти годы я, помимо работы над шахматной музыкой, сочинял и свою собственную. С нотной грамотой я был не в ладах (сказалась нелюбовь к сольфеджио), и Лена помогала мне записывать мелодии на ноты и на магнитофон. Так собралось музыки на три кассеты, многие мелодии на них посвящены Лене и детям, шахматная музыка занимала меньшую часть. Странным образом, но после того, как алгоритм был создан, я почти потерял интерес к этой идее. Я был уверен, что теперь должен передать свои знания и матрицу профессионалам музыки, и уже они должны развивать и пропагандировать проект.
1984 и 1985 годы были в определенной степени переломными для шахматного мира. Беспрецедентное противостояние Каспарова и Карпова в матчах на первенство мира привлекло к шахматам огромное внимание. Любопытный эпизод в конце 1984 года. Одновременно с матчем на первенство мира в Боржоми проходила первая лига чемпионата СССР. Я находился там вместе со своим подопечным Фикретом Сидеиф-заде. Фикрет был директором шахматной школы Насиминского района г.Баку, в которой я работал старшим тренером. Мы дружили, он часто бывал у меня дома, и с интересом слушал мои рассказы о шахматной музыке. В Боржоми мы жили в Доме композиторов (интересное стечение обстоятельств) и по вечерам после тура шахматисты собирались в гостиной. Как вы помните, начало матча складывалось драматично для Каспарова. В одном из разговоров Подгаец, бывший тогда в тренерском штабе Карпова, загадочно улыбаясь, сказал «Вас напрасно удивляет счет в матче. Вот увидите, Толик уничтожит Каспарова, сломает так, что тот вряд ли сумеет от этого шока оправиться».
Во время турнира я много общался с Алвисом Витолиньшем. Это был очень талантливый шахматист, но у него были определенные проблемы с устойчивостью психики. Во время партии Витолиньш довольно громко беседовал сам с собой, точнее с фигурами на доске, и порой это выводило из себя его соперников. Я спросил у Алвиса о чем он говорит с фигурами. «Понимаете, я не считаю себя профессиональным шахматистом, и в поисках эффектной идеи часто перехожу грань допустимого риска. А потом ругаю себя за то, что нарушил логику позиции». Идея шахматной музыки Витолиньшу очень понравилась. Иногда после партии он грустно шутил «Опять смазал, не в той тональности ход ляпнул. Разве так можно играть в шахматы? Клоун я , клоун…).
В декабре 1984 года, когда Гарри уже проиграл 5 партий, не выиграв ни одной, на одном из занятий в шахматной школе мои ученики спросили «Скажите, матч для Каспарова безнадежен?» Я страшно переживал неудачи Гарри, но вместе с тем верил, что чудо может случиться, и сказал ребятам «Он не может проиграть этот матч». Это же я сказал и Александру Шакарову, тренеру Каспарова, когда тот позвонил из Москвы. Надо быть наивным, чтобы верить в чудеса, но без этой веры жизнь мне кажется неинтересной.
В конце 1985 года после выигрыша матча неожиданно раздался звонок мамы Каспарова Клары Шагеновны. Она звонила из Загульбы, курортного поселка недалеко от Баку, где Каспаров регулярно проводил сборы. По приезду в пансионат выяснилось, что Гарри решил написать книгу «Два матча» и пригласил меня к сотрудничеству. В этом не было бы ничего необычного, если не сроки, в которые он хотел сделать книгу. На все про все ровно две недели! Как сказала Клара Шагеновна, идея сумасшедшая, и когда они ее обсуждали, то Шакаров сказал, что есть один сумасшедший шахматист, который может помочь. Я согласился, не раздумывая, и работа закипела. Мы работали втроем Каспаров, Шакаров и я, по 18 часов в сутки. Все «бурлило и клокотало» вокруг, Гарри делился своими мыслями, буквально фонтанируя идеями и вариантами. Мы с Сашей едва успевали все это стенографировать, а затем после проверки переводить текст в нормальный вид. 30 декабря последним ночным рейсом рукопись была отправлена в Москву, а затем выяснилось, что наш стахановский труд по какой-то причине попал в печать гораздо позже намеченного срока.
После этого случая я уже регулярно привлекался на сборы Каспарова. Работы всегда было много – Гарри поднимал целые пласты дебютной теории, и шлифовка систем и вариантов требовала напряженной работы всей большой тренерской бригады. В 1986 году состоялась очередная сессия школы Ботвинника-Каспарова, на которой я был ассистентом Гарри. Так я познакомился с патриархом советских шахмат. Для меня это была колоссальная школа, и как для тренера, и как для шахматиста. Михаил Моисеевич был блестящим стратегом, и они с Гарри составляли великолепный тренерский дуэт, органично дополняя друг друга. Я ждал удобного случая, чтобы рассказать Ботвиннику о своем музыкальном алгоритме. В один из вечеров, за чаем после ужина я решился на этот разговор. Говорил я минут 10, Ботвинник слушал молча, не перебивая и не задавая вопросов. Лицо его, обычно непроницаемое, неожиданно стало выдавать волнение. Внезапно он встал из-за стола, и, сославшись на недомогание, ушел в свой номер. За столом повисла гнетущая тишина. « Странно, я никогда не видел Ботвинника в таком смятении» сказал Гарри. Ночью я никак не мог заснуть. Я знал, что Ботвинник продолжает работать над своей шахматной программой, и близок к ее завершению. Неужели в его понимании я нес какой-то бред, но тогда почему он не остановил меня, тем более что он мог одним взглядом, знаменитым «ботвинниковским» взглядом остановить поток моего красноречия. На следующий день мы, как обычно, гуляли после завтрака. Говорили о чем угодно, но Ботвинник так и не сказал ни слова о вчерашнем разговоре.
Через некоторое время отношения Гарри с Ботвинником стали довольно напряженными. Михаил Моисеевич просил его привезти из-за границы современный мощный компьютер. Гарри никак не мог выполнить его просьбу, так как в это время существовал запрет на ввоз в СССР подобной техники. С 1986 года у нас уже был «Atari», но сейчас о его технических возможностях можно вспоминать лишь с грустной улыбкой и сарказмом. Гарри пытался убедить Ботвинника, что не может сейчас привезти ему компьютер, но тот, видимо считал, что он не использует для этого всех своих возможностей. Вскоре между великим тренером и его выдающимся учеником встала глухая стена непонимания, которую им так и не удалось разрушить.