История шахматной музыки

• 

Начинаю рассказ об истории создания шахматной музыки. Мне кажется уместным немного вспомнить о своем детстве. В рубрике «автор» есть фотография, и она в чем-то символична. На ней мне нет и двух лет, но когда по армянскому обычаю в большой комнате на ковре рассыпали и разбросали множество игрушек и разных предметов, то я схватил гармошку. 

Читать я начал в два с небольшим года, а к трем годам научился писать. Пиликал на гармошке, бренчал на балалайке, читал все, что попадалось под руку. Из детского сада я регулярно убегал, и родители отдали меня на воспитание бабушке. Женщина она была малограмотная, но очень любила музыку. У бабушки был удивительно приятный художественный свист, весь день дома был включен радиоприемник, и она с удовольствием насвистывала популярные мелодии. 

К шести годам я тайком перечитал всю библиотеку отца, добрался даже до «Кандида» Вольтера. Читал как гоголевский Петрушка «для процесса», мешанина в голове была страшная. В 6 лет меня приняли в общеобразовательную и музыкальную школы. Я мечтал о скрипке, но последнее слово было за отцом, и меня отдали в класс фортепиано. Учился очень легко, в обеих школах был отличником, но так продолжалось до 6 класса, когда я страшно увлекся футболом. Преподаватель музыки у меня был замечательный – Марголина Мария Моисеевна. Когда она узнала, что после окончания школы я не буду поступать в музучилище, то стала еще сильнее бить меня по спине и рукам, а однажды пришла к нам домой и попросила отца выпороть меня. «У него великолепная природная техника, абсолютный слух, а он ради футбола бросает музыку. Его надо как следует отодрать ремнем, чтобы не делал глупости». 

Марголина была прекрасным педагогом, но у нее был пунктик – она не разрешала импровизировать и сочинять музыку. Когда мне было 12 лет, я вместе с отцом оказался в гостях у его друзей. Хозяйкой дома была известный в Азербайджане композитор Эльмира Назирова, а ее мужем был Фель – известный в городе детский психиатр. Беседа и общение с ними произвели на меня сильное впечатление. Я стал читать книги по психиатрии и психологии, а также, тайком от Марголиной, сочинять музыку. 

В конце 9 класса во время футбольного матча я получил серьезную травму ноги. Отец был в гневе и запретил мне заниматься футболом. На свою беду он порекомендовал мне научиться играть в шахматы. Правила игры я знал с детства, но интереса к шахматам у меня не было. У кого-то из соседей я раздобыл «Справочник шахматиста» 1963 года выпуска и выучил его почти наизусть – с биографиями шахматистов, с названиями дебютов и тем в шахматной композиции. Вот с такой кашей в голове я и пришел в клуб «Спартак» к тренеру Рафику Саркисову. Поначалу он брать меня не хотел, уж слишком великовозрастным безразрядником я был. Но, приглядевшись к моей игре в легких партиях с посетителями клуба, зачислил в группу разрядников. Уже через 3 месяца я был перворазрядником, и шахматы целиком поглотили меня. Учеба в выпускном классе полетела в тартарары, я стал хватать двойки даже в четвертях, и закончил школу с дохлым троечным аттестатом. Тем не менее, экзамены в институт сдал на отлично, выполнив данное родителям обещание, и поступил на геолого-разведывательный факультет Инстита Нефти и Химии. Став студентом, я из «Спартака» перешел в «Буревестник», где моим тренером был Владимир Багиров. Еще через год я стал кандидатом в мастера, и одновременно с учебой в институте начал работать тренером по шахматам на кафедре физвоспитания вместе с Татьяной Затуловской. Это было великолепное время. Учился я легко, оставалось время и на шахматы, и на книги, и на музыку. Несмотря ни на что, я продолжал музицировать и что-то сочинять, и хотя бы час в день сидел за своим любимым «фоно».

Но судьбе было угодно кардинально разрушить плавное течение жизни. На втором курсе во время экзаменационной сессии скоропостижно скончался отец. Это было страшным потрясением для нашей семьи. Несколько месяцев я не мог прийти в себя, почти не выходил из дома. Читал дневники отца, его литературные записи, вспоминал его рассказы о войне. По образованию отец был историком, работал директором школы в Степанакерте, добровольцем пошел на фронт. Незадолго до конца войны, будучи замполитом батальона, попал в плен, был расстрелян, но чудом остался жив и выбрался к своим. Затем были штрафбат, Дальний Восток, рудники на Украине. В свою родную деревню Шушикенд он вернулся лишь в 1947 году. Все эти годы бабушка, несмотря на две похоронки, верила и ждала его. В партию отец вступил в 16 лет и сильно переживал, что даже после смерти Сталина и реабилитации ему предложили заново вступить в КПСС. Он отказался и сохранил обиду на всю оставшуюся жизнь. Ему запретили преподавать в школе, и он был вынужден работать хозяйственным работником в системе здравоохранения. 

Не стало отца, и я решил взять на себя груз ответственности за семью. Так я оказался в республиканской шахматной школе и по рекомендации известного бакинского мастера Сурена Абрамяна стал тренером в 19 лет. В институте я перешел на заочное отделение и вскоре получил повестку в военкомат. Начинался совершенно новый этап жизни.

В армии я попал в полк связи и стал радиотелеграфистом. Из нескольких сотен призывников отобрали группу из 6 человек, и нас стали готовить по специальной программе для дежурства в штабе армии. Как вскоре выяснилось, все шестеро имели музыкальное образование. Я мечтал попасть на чемпионат Закавказского округа по шахматам, но это стало практически невозможным. Помог мне гроссмейстер по шашкам Виталий Габриэлян. Он сумел организовать мне вызов на чемпионат округа в Тбилиси, и после успешного выступления меня зачислили в спортроту, в которой был еще один шахматист Элизбар Убилава. В родной полк я уже до конца службы не вернулся. 

Весь второй год я провел в стенах тбилисского Дома офицеров. Шахматная жизнь в Тбилиси в начале 70-х была очень интересной. Открылся великолепный Дворец шахмат, в стенах самого Дома офицеров регулярно проходили соревнования различного уровня. В 1972 году состоялся чемпионат дружественных армий. В это же время я познакомился с Эдуардом Гуфельдом. Это был очень талантливый шахматист, интересный собеседник, и мы быстро подружились, а затем начали тесно сотрудничать. Писали вместе статьи, книги, программу для уроков шахмат на телевидении. Забегая вперед, скажу, что наше сотрудничество продолжалось вплоть до 1984 года, а затем мы поддерживали приятельские отношения. 

Гуфельд познакомил меня с Михаилом Талем и известным шахматным композитором Гиа Надарейшвили. Общение с этими незаурядными людьми открыло мне новые грани шахматного искусства. Именно тогда в Тбилиси у меня и зародилось желание найти музыкальный алгоритм шахмат, благо в Доме офицеров была великолепная библиотека, и мне разрешали брать книги для чтения даже из запасников в подвале здания. Там я раздобыл и учебник Ласкера, и небольшую аннотацию на русском языке к его фундаментальной книге «Теория игр». 

Матч Фишера со Спасским в 1972 году вызвал большой ажиотаж, и клуб в Доме офицеров стал одним из центров шахматной жизни Тбилиси. Я вел занятия в группах для детей военнослужащих, продолжая совершенствоваться в тренерском деле. 

Как-то раз в Дом офицеров с концертной программой приехал ансамбль цыган. Я посещал все культурные мероприятия, которые здесь проходили, побывал и на этом великолепном концерте. Одна из артисток познакомила меня со своей маленькой дочкой 5-ти лет и попросила дать ей несколько уроков шахмат. Девочка была необыкновенно красивой, очень грациозной, с живым умом и богатым воображением. Во время уроков она все время сравнивала шахматные фигуры с танцорами на сцене. «Вот было бы чудесно, если бы эти фигуры умели петь и танцевать» говорила она, и я пообещал, что постараюсь сделать так, чтобы ее детские фантазии воплотились в жизнь. Мы с ней много общались, и я рассказывал ей сказки. Особенно ей понравилось сказка про Буратино. «Это очень хорошая сказка. И смотри, черепаха Тортилла, у ней же на спине шахматная доска». 

В 1973 году я вернулся в Баку и вновь стал работать тренером в республиканской школе. Юному вундеркинду Гарри Каспарову в то время было 10 лет, и все специалисты прочили ему блестящее будущее. На одном из занятий в «Буревестнике» я стал свидетелем неординарного события. Гарри блистал своей шахматной эрудицией, 

предлагал свои решения и оценки в известных позициях. После занятий состоялся матч из 10 партий в блиц по 5 минут между Багировым и Гарри. К слову сказать, Владимир Константинович был великолепным блицором, но матч он выиграл с минимальным счетом и с большим трудом. Надо было видеть, как рыдал после матча будущий чемпион мира! 

Багиров в ту пору еще не был гроссмейстером, и его это обстоятельство страшно угнетало. Он решил серьезно заняться подготовкой к очередным чемпионатам страны и пригласил меня к сотрудничеству. Основным его тренером стал Владимир Андреевич Макагонов, а я занялся шлифовкой его дебютного репертуара. Так я познакомился с еще одним блестящим шахматистом и незаурядным человеком. После занятий шахматами Багиров по настоянию Макагонова и врача отправлялся на корт, благо он был рядом с нашим клубом, а мы отправлялись гулять по набережной. Из бесед с Макагоновым я узнал, что он вместе с братом Михаилом, талантливым мастером по шахматам, погибшим во время войны, пытался разработать математическую модель шахмат. Он часто ссылался на книги Ласкера, а также приводил примеры из древней истории, цитировал философов и математиков. В поисках истины мы порой доходили до работ Пифагора. 

Вообще, Владимир Андреевич был прекрасным преподавателем математики в одной из бакинских школ. Шахматным профессионалом в современном смысле слова он не стал, но у него был незаурядный талант стратега и удивительно чистое логическое мышление. Макагонов показал мне тетрадь с записями различных математических моделей шахмат. К сожалению, я не знаю, какова судьба этой тетради. Остается надеяться, что ее сохранили сыновья Владимира Андреевича, которые тоже увлекались шахматами и были неплохими кандидатами в мастера. 

Макагонов посоветовал мне изучить некоторые аспекты шахмат и других логических игр, дал список книг и направил в центральную городскую библиотеку. Изучение этих книг, конспектирование заняло около полугода, иногда я просиживал в читальном зале с утра и до позднего вечера. Скоро я понял, что идея общей гармонии во всем, к чему прикасается разум человека, на протяжении всей истории цивилизации волновала многие умы. Среди них были не только ученые, поэты, философы, но и люди других творческих профессий. 

Макагонов говорил « Обратите внимание на творчество Филидора. Не случайно он был не только выдающимся шахматистом своего времени, но и прекрасным композитором». Особенно мне запал в память известный афоризм Филидора «Пешки-душа шахматной партии». Впоследствии, когда я понял, что основным фактором для определения тональности шахматной музыки является именно пешечная структура, то невольно восхищался глубиной и простотой изречения маэстро шахмат и музыки. 

В 1975 году я женился. С самого начала этот брак был обречен на неудачу, вообще браки между шахматистами редко складываются благополучно. В один «прекрасный» день, будучи в смятенном состоянии духа я решил бросить шахматы. Сейчас, спустя много лет, я понимаю, что отчаяние не лучший советчик, но задним умом мы все крепки… 

Я стал работать геодезистом вместе со своим другом Кареном Григоряном. Карен был прекрасным шахматистом, позднее стал мастером, сейчас живет в Ашхабаде. Он очень любил музыку, и нам удалось создать уникальную в своем роде бригаду любителей шахмат и музыки. Бригаду из двух человек, которая пахала за восьмерых. Жизнь проходила в сплошных командировках по районам Азербайджана. Был дух романтики, хороший заработок и возможность месяцами не появляться дома. В редкие свободные от работы часы мы играли легкие партии в шахматы, пели под гитару, и все это время Карен уговаривал меня вернуться к тренерской работе. «Пойми – это твое призвание, не обманывай себя ложной романтикой. Ты действительно любишь шахматы и не сможешь жить без них». 

В 1976 году я написал письмо в редакцию журнала «Наука и жизнь», где поделился мыслями о возможности создания шахматной музыки, привел некоторые формулы и матрицы. За письмо меня поблагодарили и обещали прислать заключение специалистов, а через 2 года из публикации в том же журнале я узнал, что группа ученых создала алгоритм перевода математических формул на музыку. 

1978 год оказался одним из самых драматичных в моей жизни. Один за другим ушли из жизни несколько близких людей, в расцвете сил, при весьма странных обстоятельствах. Кульминацией драматических событий года стала трагическая смерть тети, затем паралич и смерть матери. Мама была самым близким и родным человеком в моей жизни, и сегодня я уверен, что никто на этом свете не способен любить нас так, как наши матери. 

Перед смертью мама 3 месяца была полностью парализована, в этой же больнице лежала и моя родная сестра, перенесшая две тяжелейшие операции. Это только на словах советская медицина была бесплатной, а на деле мне пришлось продать все ценное, что было дома, чтобы платить врачам и медсестрам. Все это время я не мог нигде работать, написал письмо Гуфельду с просьбой продолжить сотрудничество. В один из последних дней жизни мамы я вышел из больницы с 5 копейками в кармане. Гуфельд на письмо не отвечал (позже выяснилось, что письмо до него не дошло), в долг даже у самых близких людей я никогда денег не брал. В этот день я готов был поступиться принципами, и попросить взаймы у кого-то из друзей. Недалеко от больницы была аллея, под одним из деревьев что-то блеснуло. Я подошел и увидел кучку 15-копеечных монет, насчитал ровно 15 штук. Это было и чудом и потрясением одновременно. Из телефона-автомата я позвонил Гуфельду и на мое счастье он оказался дома. Уже на следующее утро у проводника поезда Тбилиси-Баку я получил500 рублей – большую по тем временам сумму. Я рассчитался со всеми в больнице, но вечером этого же дня маме стало совсем плохо, и врачи посоветовали мне забрать ее домой. Незадолго перед тем, как впасть в кому, мама попросила у меня чай с вишневым вареньем, и еще сыграть ее любимые «Баркаролу» и полонез Огинского. Через два дня ее не стало… 

Вскоре после смерти мамы я окончательно разорвал семейные отношения. Вечной болью от этого разрыва была и остается по сей день боль от разлуки с дочерью. Я решил уехать из Баку в Гомель, благо меня приглашали туда друзья. Сегодня это одна из самых шахматных семей России – Славины. Но переезд в Гомель так и не состоялся, по случайному стечению обстоятельств я познакомился с человеком, который очень скоро стал моим самым близким другом – Размиком Шахзадовым. Он работал программистом в госуниверситете, был хорошим математиком и шахматистом. Я рассказал ему о своей идее создания шахматной музыки, и он сумел убедить меня в том, что мне никуда не нужно уезжать, а надо работать над совершенствованием алгоритма, и ни в коем случае никому об этом пока не рассказывать. 

В 1979 году я женился во второй раз. Лена была (этому «была» еще нет и четырех месяцев) очень жизнерадостным, светлым человеком. К 27 годам она умудрилась получить три высших гуманитарных образования, работала концертмейстером, преподавала в музыкальной школе и имела частных учеников по английскому языку. Именно Лене и Размику я обязан тем, что вновь поверил в себя и решил продолжить работу над шахматно-музыкальным проектом. 

В 1982 году Гуфельд пригласил меня приехать в Сочи на мемориал Чигорина в качестве корреспондента нескольких газет. Узнав, что в составе участников главного турнира будет Михаил Таль, я сразу собрался в дорогу. Пообщаться, как хотелось с Талем мне не удалось. Он серьезно готовился к каждой партии, хотя и был очень болен. Номера наши в гостинице были напротив друг друга – чтобы быть поближе к кумиру я решил разориться на «люкс». Лишь несколько раз мне удавалось застать его одного по дороге из гостиницы «Приморская» в гостиницу «Жемчужина», где проходил турнир. Несколько быстрых реплик, какие-то обрывки разговоров, на большее перед партией рассчитывать не приходилось. А после партии его окружали друзья, и до поздней ночи шумная компания располагалась в баре или ресторане. Была все же одна знаменательная встреча на сцене «Жемчужины». Мне удалось выиграть побочный турнир и Таль, как победитель главного, награждал меня медалью и призом. «Вот видите, все чудненько. Жили мы рядом, и на сцене сейчас рядом стоим, а идея создания шахматной музыки прекрасна, и вы обязательно это сделаете, я в вас верю». 

В 1983 году Лена заставила меня прервать сотрудничество с Гуфельдом. «Ты занимаешься не тем. Гуфельд, шахматная школа, частные ученики. Ты зарабатываешь много денег, а мне это не нужно. Ты должен работать над главной идеей, сократи остальную работу до минимума». Уже через год шахматная матрица обрела законченную форму. 

Надо сказать, что все эти годы я, помимо работы над шахматной музыкой, сочинял и свою собственную. С нотной грамотой я был не в ладах (сказалась нелюбовь к сольфеджио), и Лена помогала мне записывать мелодии на ноты и на магнитофон. Так собралось музыки на три кассеты, многие мелодии на них посвящены Лене и детям, шахматная музыка занимала меньшую часть. Странным образом, но после того, как алгоритм был создан, я почти потерял интерес к этой идее. Я был уверен, что теперь должен передать свои знания и матрицу профессионалам музыки, и уже они должны развивать и пропагандировать проект. 

1984 и 1985 годы были в определенной степени переломными для шахматного мира. Беспрецедентное противостояние Каспарова и Карпова в матчах на первенство мира привлекло к шахматам огромное внимание. Любопытный эпизод в конце 1984 года. Одновременно с матчем на первенство мира в Боржоми проходила первая лига чемпионата СССР. Я находился там вместе со своим подопечным Фикретом Сидеиф-заде. Фикрет был директором шахматной школы Насиминского района г.Баку, в которой я работал старшим тренером. Мы дружили, он часто бывал у меня дома, и с интересом слушал мои рассказы о шахматной музыке. В Боржоми мы жили в Доме композиторов (интересное стечение обстоятельств) и по вечерам после тура шахматисты собирались в гостиной. Как вы помните, начало матча складывалось драматично для Каспарова. В одном из разговоров Подгаец, бывший тогда в тренерском штабе Карпова, загадочно улыбаясь, сказал «Вас напрасно удивляет счет в матче. Вот увидите, Толик уничтожит Каспарова, сломает так, что тот вряд ли сумеет от этого шока оправиться». 

Во время турнира я много общался с Алвисом Витолиньшем. Это был очень талантливый шахматист, но у него были определенные проблемы с устойчивостью психики. Во время партии Витолиньш довольно громко беседовал сам с собой, точнее с фигурами на доске, и порой это выводило из себя его соперников. Я спросил у Алвиса о чем он говорит с фигурами. «Понимаете, я не считаю себя профессиональным шахматистом, и в поисках эффектной идеи часто перехожу грань допустимого риска. А потом ругаю себя за то, что нарушил логику позиции». Идея шахматной музыки Витолиньшу очень понравилась. Иногда после партии он грустно шутил «Опять смазал, не в той тональности ход ляпнул. Разве так можно играть в шахматы? Клоун я , клоун…). 

В декабре 1984 года, когда Гарри уже проиграл 5 партий, не выиграв ни одной, на одном из занятий в шахматной школе мои ученики спросили «Скажите, матч для Каспарова безнадежен?» Я страшно переживал неудачи Гарри, но вместе с тем верил, что чудо может случиться, и сказал ребятам «Он не может проиграть этот матч». Это же я сказал и Александру Шакарову, тренеру Каспарова, когда тот позвонил из Москвы. Надо быть наивным, чтобы верить в чудеса, но без этой веры жизнь мне кажется неинтересной. 

В конце 1985 года после выигрыша матча неожиданно раздался звонок мамы Каспарова Клары Шагеновны. Она звонила из Загульбы, курортного поселка недалеко от Баку, где Каспаров регулярно проводил сборы. По приезду в пансионат выяснилось, что Гарри решил написать книгу «Два матча» и пригласил меня к сотрудничеству. В этом не было бы ничего необычного, если не сроки, в которые он хотел сделать книгу. На все про все ровно две недели! Как сказала Клара Шагеновна, идея сумасшедшая, и когда они ее обсуждали, то Шакаров сказал, что есть один сумасшедший шахматист, который может помочь. Я согласился, не раздумывая, и работа закипела. Мы работали втроем Каспаров, Шакаров и я, по 18 часов в сутки. Все «бурлило и клокотало» вокруг, Гарри делился своими мыслями, буквально фонтанируя идеями и вариантами. Мы с Сашей едва успевали все это стенографировать, а затем после проверки переводить текст в нормальный вид. 30 декабря последним ночным рейсом рукопись была отправлена в Москву, а затем выяснилось, что наш стахановский труд по какой-то причине попал в печать гораздо позже намеченного срока. 

После этого случая я уже регулярно привлекался на сборы Каспарова. Работы всегда было много – Гарри поднимал целые пласты дебютной теории, и шлифовка систем и вариантов требовала напряженной работы всей большой тренерской бригады. В 1986 году состоялась очередная сессия школы Ботвинника-Каспарова, на которой я был ассистентом Гарри. Так я познакомился с патриархом советских шахмат. Для меня это была колоссальная школа, и как для тренера, и как для шахматиста. Михаил Моисеевич был блестящим стратегом, и они с Гарри составляли великолепный тренерский дуэт, органично дополняя друг друга. Я ждал удобного случая, чтобы рассказать Ботвиннику о своем музыкальном алгоритме. В один из вечеров, за чаем после ужина я решился на этот разговор. Говорил я минут 10, Ботвинник слушал молча, не перебивая и не задавая вопросов. Лицо его, обычно непроницаемое, неожиданно стало выдавать волнение. Внезапно он встал из-за стола, и, сославшись на недомогание, ушел в свой номер. За столом повисла гнетущая тишина. « Странно, я никогда не видел Ботвинника в таком смятении» сказал Гарри. Ночью я никак не мог заснуть. Я знал, что Ботвинник продолжает работать над своей шахматной программой, и близок к ее завершению. Неужели в его понимании я нес какой-то бред, но тогда почему он не остановил меня, тем более что он мог одним взглядом, знаменитым «ботвинниковским» взглядом остановить поток моего красноречия. На следующий день мы, как обычно, гуляли после завтрака. Говорили о чем угодно, но Ботвинник так и не сказал ни слова о вчерашнем разговоре. 

Через некоторое время отношения Гарри с Ботвинником стали довольно напряженными. Михаил Моисеевич просил его привезти из-за границы современный мощный компьютер. Гарри никак не мог выполнить его просьбу, так как в это время существовал запрет на ввоз в СССР подобной техники. С 1986 года у нас уже был «Atari», но сейчас о его технических возможностях можно вспоминать лишь с грустной улыбкой и сарказмом. Гарри пытался убедить Ботвинника, что не может сейчас привезти ему компьютер, но тот, видимо считал, что он не использует для этого всех своих возможностей. Вскоре между великим тренером и его выдающимся учеником встала глухая стена непонимания, которую им так и не удалось разрушить. 

С 1986 года мы с Шакаровым стали работать над шлифовкой программы Chessbase. Я хорошо помню и первые версии ныне самой популярной в среде профессионалов программы, и первые версии знаменитого ныне «Fritz». Работая рядом с Гарри, я получил возможность общения со многими интересными людьми, не только с шахматистами. Однажды меня познакомили со Степаном Пачиковым, известным в то время программистом. Это очень интересный человек с неординарным мышлением. Я рассказал ему об алгоритме и о разговоре с Ботвинником. Степан сразу поддержал мою идею и сказал, что у нее большое будущее, но при этом уверял меня, что реализовать ее у нас в стране сейчас невозможно. «Ты должен уехать в Америку, там ты быстро найдешь людей, которые помогут реализовать этот проект». На такой «подвиг» я так и не отважился. В стране набирала обороты перестройка, да и железный занавес все еще был очень плотным. Даже сейчас у меня нет уверенности, что я поступил правильно, не послушавшись совета Пачикова. Сам Степан вскоре создал фирму «Параграф», разработал и внедрил интересную лингвистическую программу для портативных компьютеров, и вскоре уехал в Америку, став преуспевающим бизнесменом. 

В конце 1986 года я был на ленинградской половине матча на первенство мира. Поначалу матч складывался для Гарри вполне благополучно, но затем последовала серия труднообъяснимых поражений и счет в матче сравнялся. Я приехал в Ленинград вместо выбывшего после скандала Евгения Владимирова. И тогда, и сейчас я уверен, что Евгений не мог «сдать» секреты дебютной подготовки . Женя человек неординарный, очень талантливый, и на такое грязное дело не способен. Это вообще очень запутанная и неприятная история. Думаю, что если нам будет суждено когда-либо узнать ее подробности, то это должны сделать или сам Гарри или его мама, которая владеет всей полнотой информации. 

Резонно спросить, а что думал сам Гарри о музыкальном проекте. В первые годы нашего знакомства он не мог серьезно думать ни о чем кроме подготовки к очередным турнирам и матчам с Карповым. Как-то Гарри спросил, есть ли у меня другая мечта, и я сказал, что очень хочу создать международную шахматную академию, в которой могли бы учиться талантливые юноши и девушки со всего мира. «Я тебе обещаю, что эту мечту ты сможешь реализовать» пообещал Каспаров, а вот к разговору о шахматной музыке возвращаться не хотел. «Сейчас не время для этого, подожди немного» говорил Гарри. Втайне я продолжал надеяться, что рано или поздно и эта моя мечта осуществится при его поддержке. 

Начало 1988 года ознаменовалось трагическими событиями в Сумгаите и внезапной смертью отца жены. В феврале прозвучал первый сигнал грядущего распада страны, который многие не смогли или не захотели услышать. Я понимал, что наша жизнь быстро и кардинально изменится, поэтому решил уехать с семьей из Баку. Мой план с переездом Каспаров не одобрил. «Вот увидишь, все образуется, не надо никуда уезжать». Все же я решил уехать, тем более что такое же решение принял мой друг Размик, и ему необходима была поддержка. Так мы оказались в Армении, куда меня часто приглашали приехать и поработать с талантливыми детьми. В октябре мы все предварительно обсудили, а в конце ноября уже работали в шахматной школе г.Ленинакана. 

Не прошло и 10 дней, как мы оказались почти в эпицентре страшного землетрясения. Я уже писал немного об этой страшной трагедии в «Чесси», к тому же и сейчас, спустя немало лет память о тех страшных днях тревожно сжимает сердце. Все же о двух интересных случаях мне хочется рассказать. Еще за 3 дня до землетрясения мы с Размиком жили в пансионате недалеко от автовокзала. Поздним вечером мы беседовали, лежа на кроватях. Неожиданно из под шкафа выбежала мышка. Казалось бы, в этом нет ничего необычного, но ее поведение меня насторожило. Мышка встала на задние лапки и стала смотреть прямо на меня. Симпатичная такая, с маленькими бусинками глаз. «Ах ты, чертовка, посмотри, какой цирк устроила» сказал я и пшикнул на нее, делая вид, что встаю с кровати, но удивительная гостья продолжала стоять на задних лапках и убегать не собиралась. Я взял тапок и бросил в стену примерно на метр выше пола, мышка убежала, но стоило мне опять улечься на кровать, вновь вылезла из под шкафа и встала на задние лапки, глядя на меня. «Это очень странно, я не буду здесь жить, завтра же попросим перевести нас в гостиницу» сказал я Размику. «Брось чудить, паникуешь из-за какой-то мышки», но на следующее утро после бессонной ночи я его все же уговорил переехать в гостиницу. В день землетрясения мы побывали на том месте, где располагался пансионат, практически никто в нашем корпусе не выжил… 

В ночь перед землетрясением мы с друзьями вышли из ресторана и решили пройти до гостиницы пешком. Настроение было отличное, мы много шутили и смеялись. Неожиданно у меня возникло желание пойти в церковь. На центральной площади Ленинакана располагались два великолепных храма. Старый был на реставрации, и мы решили постучаться в дверь другого. «Нас могут не пустить» сказал Валера Тарумян, завуч шахматной школы. «Очень поздно, но попросим, раз тебе так неожиданно захотелось помолиться». Интересно, что это было мое первое сознательное посещение церкви. До этого я побывал там лишь в раннем детстве, когда бабушка тайком от отца крестила меня. В церковь нас пустили, мы зажгли свечи, какой-то старец, читавший древнюю молитвенную книгу, сурово оглянулся на нас. Минут через 10 мы покинули церковь, прежнее веселье сменилось тихой грустью. 

Когда мы подходили к гостинице, я обратил внимание на большую стаю собак, сбившуюся в кучу и тревожно-жалобно скулящую.» Странная ночь сегодня» сказал я Размику. «Ну, ты у нас известный фаталист, мистик, вот тебе и мерещится все странное». На следующий день после землетрясения мы пришли к гостинице «Турист», напоминавшую уже разрушенную Пизанскую башню, посмотрели на руины, оцепленные солдатами, и вернулись в центр города. 

Связи с Баку не было, я не мог сообщить родным, что жив и здоров. Семья Размика уже была в Ереване, куда мы с трудом добрались вечером следующего дня. Я решил лететь в Баку, но, приехав в аэропорт, понял, что это бессмысленная затея. Аэропорт был забит до отказа людьми, подойти к кассе было невозможно. Я стоял на втором этаже и сверху смотрел на бурлящую толпу. Внезапно я увидел прямо у окошка кассы своего школьного товарища Юрия Абрамяна. Каким-то чудом наши взгляды встретились, и буквально через несколько секунд Юра закричал мне «Ну где ты пропал, давай быстрее паспорт. Сейчас касса откроется». Юра был не только моим школьным товарищем, но еще и очень приличным перворазрядником по шахматам. Вот где нам пригодились и интуиция, и способность молниеносно принимать неординарные решения. Через несколько часов мы летели в Баку. Из рассказа Юры я узнал, что он обменял свою бакинскую квартиру на квартиру в Спитаке. Вместе с семьей он подъезжал к Спитаку в тот момент, когда началось землетрясение, и весь ужас гибели целого города проходил у него на глазах. 

Родные уже не надеялись увидеть меня живым. Они через знакомых пытались найти меня в Ленинакане, но им ошибочно сообщили, что все, кто находился в шахматной школе, погибли. Через несколько дней вместе с женой и детьми уехал к родственникам в Ростов. 

Прежде, чем окончательно в нашей истории покинуть Баку, мы все же вернемся на несколько лет назад. В конце 1984 года судьба свела меня с юным Эмилем Сутовским. Необычайно одаренный мальчик сразу покорил мое сердце. Как тренер, я понимал, что если Эмиль начнет серьезно заниматься шахматами, то обязательно станет незаурядным шахматистом, но мальчик был настолько всесторонне одарен, и особенно музыкально, что окончательное решение мы с его родителями приняли не сразу. Мама Эмиля прекрасный преподаватель музыки и я уверен, что выбери он этот путь, обязательно стал бы великолепным певцом или музыкантом, и все же мы выбрали путь шахматиста. Сегодня это не только один из самых талантливых шахматистов, но и всесторонне развитый человек. Я старался привить Эмилю классическое понимание шахмат, с самого начала выработать яркий комбинационный стиль игры. Возможно, что в том, что Эмиль пока не входит в мировую элиту, есть и толика моей вины. Я никогда не стремился сделать его характер более жестким, более спортивно-прагматичным, чтобы сохранить главное, чем он был щедро одарен - не только развитым интеллектом, прекрасным воображением, но и необычайной добротой и дружелюбностью по отношению к людям. Очень надеюсь, что когда-нибудь Эмиль сыграет и важную роль в реализации проекта шахматной музыки. Я всегда делился с ним самым сокровенным и с вниманием прислушивался к его мнению. Надеюсь, что не за горами и то время, когда мы сделаем диск с музыкой его великолепных партий. 

Оставив семью в Ростове, я вернулся в Баку и продолжил работу в шахматной школе и сотрудничество с Каспаровым. Обстановка в городе становилась все более напряженной и уже Каспаров с мамой понимали, что надо что-то предпринимать. Один из сборов Гарри проходил на олимпийской базе в Подольске. Там Гарри познакомился с первым секретарем горкома и рассказал ему о планах создания международной шахматной академии. Антонов обещал Каспарову всестороннюю помощь и поддержку, и в августе 1989 года я отправился в Подольск воплощать в жизнь свою мечту, одновременно подготавливая тылы к возможному переезду Каспаровых. Решив все организационные вопросы, получив необходимую разрешительную документацию и договорившись с архитекторами, я вернулся ненадолго в Баку. Сдал квартиру государству, и предложил теще сделать то же самое, чтобы она могла пока пожить с детьми в Ростове. В Подольске мне была обещана служебная квартира, и со временем я собирался перевезти туда всю семью. Так и не добившись согласия тещи, я уехал к детям в Ростов, а затем в Подольск. 

Пока разрабатывалась проектная документация, я решил открыть шахматную школу, чтобы привлечь к занятиям юных подольчан. Желающих было так много, что тренерский штат школы пришлось стремительно расширять. Из того, первого набора выросло немало способных шахматистов, назову, к примеру, Ирину Закурдяеву и Яну Мельникову. 

В декабре 1989 года после поездки в Испанию Каспаров нашел титульного спонсора на строительство академии и жилого дома для ее будущих преподавателей. Гарри с мамой тогда жил в постпредстве Азербайджана в Москве и во время нашей встречи сказал «Танцуй Суренович, вот договор со спонсором, а вот разрешение на строительство дома в Подольске». Это было 30 декабря, близился Новый год. К тому времени я уже переехал из гостиницы на съемную квартиру в поселке цемзавода. Подольчане горько шутили, что раньше это было местом ссылки – такая страшная там была экология. Зато при ремонте на покупку цемента тратиться не надо, можно его просто с подоконника собрать. 

Вернувшись 30 декабря в Подольск, я встретился со своими друзьями Игорем Беловым и Володей Тертерянцом. Решили, что новый год мы встретим вместе, а 1 января я поеду в гости к шурину, который уже больше 20 лет жил в Москве. Поздно вечером я пришел в свою квартиру с полными авоськами, не раздеваясь, сел на диван. Было много мыслей, много эмоций. Декабрь 1989 года вообще был насыщен драматическими событиями – смерть академика Сахарова, убийство Чаушеску. Неужели в Новом году мне удастся реализовать свои планы и мечты? Как я впал в забытье, не помню. Не буду подробно описывать все свои впечатления и ощущения, это тема для отдельного рассказа. Но от летаргического сна с инфарктом я очнулся 2 января. В дверь стучал Игорь Белов, трудно было поверить, что три дня я находился между жизнью и смертью, один в пустой квартире. 

Через несколько дней я узнал, что Каспаров решил провести сборы в Загульбе. Это было, мягко говоря, экстремальное решение. Те, кто помнят события января 1990 года в Баку, поймут, о чем я говорю. Гарри никого не обязывал ехать на сборы, решение надо было принимать добровольно, я решил все же ехать в Баку. Наметил на обратном пути забрать с собой тещу. Не буду рассказывать о тех драматических событиях, очевидцами которых мы стали в некогда родном городе. 17 января спецрейсом Гарри и его близкие со слезами на глазах покидали Баку с военного аэродрома. В «чартерном» ТУ-134 оставалось еще около 30 свободных мест, которые заняли незнакомые нам люди. Среди этих беженцев-горемык были в основном женщины с детьми и старики. 

После нашего возвращения в Москву возникла масса новых проблем. Необходимо было как-то обустроить родственников и друзей Гарри, а впереди еще был и очередной матч с Карповым. Серьезные проблемы возникли и со строительством шахматной академии. По плану мы должны были восстановить исторический фасад имения «Ивановское» в Подольске, а уже внутренние помещения сделать более современными. В проекте предусматривалось около 200 функциональных помещений – гостиница, учебные классы, игровые залы, спорткомплекс и многое другое. Мы хотели, чтобы строительными работами занялась известная финская компания, которая обещала прислать свою технику, специалистов и уже к 1 сентября сдать академию «под ключ». Полные оптимизма, мы ринулись штурмовать чиновничьи кабинеты, но тут-то и начались чудеса в решете. Специальный валютный счет открыть не разрешили, стали навязывать свои строительные организации, попутно прозрачно намекая, что без «отката» вообще не на что рассчитывать. Надо знать Гарри, чтобы представить его гнев и возмущение чиновничьим беспределом, ни о каком «откате» и речи быть не могло, превыше всего Гарри ценил свою репутацию. Не буду утомлять вас многомесячной волокитой, в которую мы были втянуты. Кончилось все тем, что строительство академии полностью заблокировали, сам Каспаров долго не мог прописаться к жене в Москве (трехкратный чемпион мира!), я потерял служебную квартиру, а гражданство России мы получили только в 1994 году. Вот такие пироги… 

И все же, несмотря на все политические и экономические потрясения начала 90-х годов мы сумели построить в Подольске большой красивый дом на 16 квартир, в цокольном этаже которого разместилась шахматная академия. Волею судьбы в одном, уникальном шахматном доме собрались такие известные шахматисты и тренеры как Багиров, Свешников, Гуфельд, Шакаров и со всеми у меня были давние дружеские отношения. Одновременно дом стал и базой для проведения Каспаровым сборов. Мы успели завершить строительство в начале 1992 года, после этого цены на строительные материалы так стремительно взлетели, что стало ясно - опоздай мы на несколько месяцев, и вряд ли дом был бы построен. 

Дом Каспарова стал достопримечательностью Подольска, кто только не побывал у нас за эти годы. Президенты ФИДЕ, почти вся шахматная элита. Ученики академии порой пребывали в шоковом состоянии – вот они, рядом живые Каспаров и Крамник, можно пожать им руки, или пообщаться с Кампоманесом. Все это придавало нашей работе особый колорит. 

В конце 1990 года я побывал на лионской половине матча Каспарова с Карповым в составе большой группы от Союза шахматистов СССР. Взял с собой кассету с шахматной музыкой и при каждом удобном случае, общаясь с шахматистами и коллегами, рассказывал им о проекте и давал послушать музыку. Во время поездки я познакомился с замечательным тренером Виктором Картом. Удивительно обаятельный и умный человек, из бесед с ним я почерпнул много интересного. 

В 1991 году я отправился на летнюю сессию мадридского университета. Выступал там с докладом о возможности обучения шахматам детей с нарушениями развития психики. Одним из важных компонентов обучения была возможность применения во время занятий шахматной музыки. К тому времени у меня уже был опыт работы с такими детьми на базе специнтерната в Подольске. Я взял у Каспарова камеру, сам срежиссировал и сам снял фильм о занятиях с детьми. Во время демонстрации фильма звучала шахматная музыка. 

К докладу я готовился вместе с Виктором Малкиным – известным специалистом в области психологии шахмат, автором многих интересных научных работ и публикаций. Вспоминается один очень интересный эпизод. У Малкина была собака, доберманша Джуна. Во время первого моего визита в его московскую квартиру Джуна лишь издали посмотрела на меня, снисходительно выслушала реплику хозяина «это свой, Джуна» и с непередаваемым достоинством удалилась. Во время следующего визита мы с Малкиным не только обсуждали будущий доклад, но и слушали шахматную музыку. Неожиданно появилась Джуна. Подошла ко мне, и положила голову на колени. Малкин был потрясен «Джуночка. Что с тобой? Ах ты, предательница» Я улыбнулся и сказал «Ей просто нравится музыка и она хочет подружиться с автором». С того дня мы с Джуной стали настоящими друзьями. 

Малкин был классным специалистом и предлагал мне после поездки в Испании отправиться с ним в своеобразное научное турне по странам Европы, предлагал помощь в написании диссертации. Меня никогда особо не волновали всякие звания и регалии, и на сегодняшний день, имея за плечами более чем 30-летний тренерский стаж, огромное количество учеников, среди которых немало гроссмейстеров и мастеров, я не имею никакого тренерского звания, и никаких диссертаций я писать не собирался. 

Доклад в Мадриде прошел с большим успехом, демонстрация фильма и шахматная музыка произвели сильное впечатление на слушателей. Тепло поблагодарил меня за доклад и президент ФИДЕ Флоренсио Кампоманес. Он сказал примерно следующее «Я всегда считал шахматы не только спортом, но и искусством, и вы сегодня это доказали». Ко мне подошел известный в Испании композитор, большой любитель шахмат, создатель удивительной десятиструнной гитары. Он пригласил меня на свой концерт, а его друг банкир предложил мне крупную сумму и возможность контракта на тиражирование шахматной музыки. Благодаря композитору мне удалось побывать и на концерте органной музыки, причем он убедил охранников пропустить меня на самый верх, где под куполом огромного костела находился орган. Я стал свидетелем виртуозной игры знаменитого органиста, а устройство органа не только поразило мое воображение, но и окончательно убедило, что составленная ранее матрица правильна. 

После беседы с ректором университета мне предложили остаться в Испании, создать там центр социальной и интеллектуальной реабилитации детей, организовать группу специалистов для реализации проекта шахматной музыки. Я обещал приехать на следующий год после завершения строительства дома в Подольске. Из ложной скромности, о чем сегодня жалею, я отказался и от звания профессора мадридского университета. 

На следующий год я вновь побывал в Испании но уже не в Мадриде, а в Виго, по приглашению друга Каспарова синьора Маркоте, который руководил сетью специальных частных колледжей во всех испаноязычных странах. В нашей делегации, кроме Каспарова были еще Авербах, Гуфельд, Багиров. Шехтман. Мы прочитали лекции, дали открытые уроки шахмат. Великолепная запоминающаяся поездка, но практических результатов она не дала. Всех интересовала именно программа работы с больными детьми, а шахматная музыка воспринималась как вспомогательный побочный продукт основной деятельности. 

В 1993 году я должен был поехать в Лондон на матч Каспарова с Шортом, строил большие планы. У меня был уже диск с профессионально сделанной музыкой на партии из матча Каспарова с Карповым, но за два дня до поездки я узнал, что в Лондон мне попасть не удастся… В 1994 году я читал шахматную лекцию в шахматном клубе Подольска, прозвучала и шахматная музыка. После лекции-концерта ко мне подошел Владимир Азман, юрист по образованию, и предложил помощь в патентовании идеи. Он буквально заставил меня ехать с ним в Москву. В издательстве «Россия» находилось патентное бюро «Эдисон», где в дальнейшем и было все документально оформлено. Каспаров отказался финансировать патентование, и мне нашли спонсора в лице агентства «Информэкспресс». По договору они становились владельцами патента, а я как автор, мог претендовать на 50 процентов возможной прибыли от продажи патента или лицензии. 

В том же 1994 году во время проведения шахматной Олимпиады в Москве Гуфельд познакомил меня с Яковом Дамским, который взялся поддерживать проект и организовал передачу на «Маяке». Там впервые в эфире прозвучала музыка партий Каспарова с Карповым (Шотландская партия), и Таля со Смысловым (эффектная победа в защите Каро-Канн). После передачи на «Маяке» посыпались всякие лестные предложения, была передача на телевидении, публикации в центральных газетах. Дамский тогда сказал « Не обольщайтесь, шумиха закончится, а денег на развитие идеи вы вряд ли найдете. Не то время и не та страна, вот лет через 20, тогда, может быть, люди и поймут, что вы сделали, но до этого времени еще надо дожить». Следующую передачу с Дамским мы сделали 3 января 2005 года… 

В 1998 году по семейным обстоятельствам я был вынужден переехать из Подольска в Москву, работу в шахматной академии пришлось временно оставить. В начале 90-х Подольск стал одним из центров шахматной жизни России. При поддержке концерна «Подольск» мы провели несколько сильных международных турниров, республиканские и областные соревнования, детские соревнования на Кубок Каспарова, которые в последующие годы проводились в Москве. В 2004 году у академии был маленький юбилей – 15 лет с момента ее создания. За эти годы у нас побывали сотни талантливых юношей и девушек, в турнирах принимали участие такие известные ныне гроссмейстеры как Асрян, Кобалия, Аронян. Раджабов, Изория и другие. 

Работа на сайте Каспарова поначалу была очень интересной. Сравнительно небольшим коллективом нам удалось сделать самый популярный шахматный ресурс в мире. Но, как часто бывает, планов громадье увязло в непомерно разросшемся штате и неправильно выбранной стратегии развития. Летом 2000 года я уже принял для себя решение уйти из редакции сайта, но отложил его до окончания матча Каспарова с Крамником. В июле-августе этого года Гарри проводил сбор перед матчем в Хорватии, я тоже был приглашен в качестве помощника Шакарова. Объем работы был огромный, тренерский штаб с примкнувшими к Дохояну Харловым и Кобалия работал очень напряженно, но меня не покидало ощущение, что стратегически весь процесс подготовки выстроен не очень удачно, о чем я и сказал. У меня была уверенность, что Крамник будет блестяще готов к матчу, кардинально изменит дебютный репертуар. Первоначально предполагалось, что я поеду на матч в Лондон, но этот город так и остался для меня заколдованным. С полугодовой английской визой в паспорте, за несколько дней до начала матча я узнал, что остаюсь в Москве… 

В декабре 2000 года я ушел из редакции. Затем через год у шахматной академии вновь появились перспективные проекты внедрения шахмат в систему образования, и я вернулся в качестве руководителя методического центра. Грустно сознавать, но сейчас шахматная академия практически свернула масштабную деятельность. Неисправимый оптимист, я все еще надеюсь, что любимое детище восстанет «из пепла»… 

Для полноты картины я мог бы привести еще несколько интересных эпизодов истории создания шахматной музыки, «разбросанных» в ранее написанных «Чесси», но думаю, что пора подвести черту. Мне хотелось хотя бы пунктирно показать, как неразрывно история шахматной музыки связана с историей моей жизни в шахматах. Я уверен, что се трудности, которые пришлось преодолеть, все необыкновенные события и встречи с неординарными людьми были не случайными звеньями общей цепи. Той невидимой цепи, которой опутаны все, чье сердце поражено любовью к шахматам. 

Очень надеюсь, что 2005 год станет переломным в судьбе проекта. Волшебный ключик начал работать – появились спонсоры на издание диска, патентование новой программы, фирмы, товарного знака. Всестороннюю поддержку проекта обещает и руководство АШП в лице Жоэля Лотье. 

Бог даст, и в здании ЦДШ или в Доме музыки когда-нибудь прозвучит первый концерт шахматной музыки. Мечтаю увидеть в числе слушателей Смыслова, Бронштейна, Спасского, Карпова, всех тех, кто помогал мне в реализации проекта. Кто считает шахматы в первую очередь удивительной игрой, способной приносить радость творчества, поиска истины и созидания. А напоследок пусть скажет гениальный Гессе: 

«хотя то, чего не существует на свете, людям легкомысленным в чем-то даже легче и проще выражать словами, чем существующее, для благочестивого и добросовестного историка дело обстоит прямо противоположным образом: нет ничего, что меньше поддавалось бы слову и одновременно больше нуждалось бы в том, чтобы людям открывали на это глаза, чем кое-какие вещи, существование которых нельзя ни доказать, ни счесть вероятным, но которые именно благодаря тому, что благочестивые и добросовестные люди относятся к ним как к чему-то действительно существующему, чуть-чуть приближаются к возможности существовать и рождаться. 

В основе всякого движения духа к идеальной цели universitas litterarum (совокупность наук (лат.)), всякой платоновской академии, всякого общения духовной элиты, всякой попытки сближения точных и гуманитарных наук, всякой попытки примирения между искусством и наукой или между наукой и религией лежала все та же вечная идея, которая воплотилась для нас в игре в бисер. Таким умам, как Абеляр, как Лейбниц, как Гегель, несомненно, была знакома эта мечта -- выразить духовный универсум 

концентрическими системами и соединить искусство с магической силой, свойственной формулировкам точных наук. идея Игры владела и теми учеными музыкантами XVI, XVII и XVIII веков, что клали в основу своих музыкальных композиций математические рассуждения. В древних литературах то и дело встречаются легенды о мудрых и магических играх, которые были в ходу у монахов, ученых и при гостеприимных княжеских дворах, например, в виде шахмат, где фигуры и поля имели, кроме обычных, еще и тайные значения. И общеизвестны ведь рассказы, сказки и предания ранних периодов всех культур, приписывающие музыке, помимо чисто художественной силы, власть над душами и народами, которая превращает ее, музыку, не то в тайного правителя, не то в некий устав людей и их государств. От древнего Китая до сказаний греков сохраняет свою важность мысль об идеальной, небесной жизни людей под владычеством музыки. С этим культом музыки ("меняясь вечно, смертным шлет привет музыки сфер таинственная сила" -- Новалис) игра в бисер теснейшим образом связана. 

Между тем на этот период ощущения гибели пришлось еще много очень высоких достижений духа, в числе прочего начало того музыковедения, благодарными наследниками которого являемся мы. Но любой отрезок прошлого поместить в мировую историю изящно и с толком нетрудно, а никакое настоящее время определить свое место в ней не способно, и потому тогда, при быстром падении духовных запросов и достижений до очень скромного уровня, как раз среди людей высокодуховных распространились ужасная неуверенность и отчаяние. Только что открыли (со времен Ницше об этом уже повсюду догадывались), что молодость и творческая пора нашей культуры прошли, что наступили ее старость и сумерки; и этим обстоятельством, которое вдруг все почувствовали, а многие резко сформулировали, люди стали объяснять множество устрашающих знамений времени: унылую механизацию жизни, глубокий упадок нравственности, безверие народов, фальшь искусства. Зазвучала, как в одной чудесной китайской сказке, "музыка гибели", как долгогремящий органный бас, раздавалась она десятки лет, разложением входила в школы, журналы, академии, тоской и душевной болезнью -- в большинство художников и обличителей современности, которых еще следовало принимать всерьез, бушевала диким и дилетантским перепроизводством во всех искусствах. Были разные способы поведения перед лицом этого вторгшегося и уже не устранимого никаким волшебством врага. Можно было молча признать горькую правду и стоически сносить ее, это делали многие из лучших. Можно было пытаться отрицать ее ложью, и литературные глашатаи доктрины о гибели культуры выставляли для этого немало уязвимых мест; кроме того, всякий, кто вступал в борьбу с этими грозящими пророками, находил отклик и пользовался влиянием у мещанина, ибо утверждение, что культура, которой ты, казалось, еще вчера обладал и которой так гордился, уже мертва, что образование, любимое мещанином, что любимое им искусство уже не настоящее образование и не настоящее искусство, -- это 

утверждение казалось ему не менее наглым и нестерпимым, чем внезапные инфляции и угрожавшие его капиталам революции. Кроме того, был еще циничный способ сопротивляться этому великому ощущению гибели: люди ходили танцевать и объявляли любые заботы о будущем допотопной глупостью, они с чувством пели в своих фельетонах о близком конце искусства, науки, языка и, с каким-то самоубийственным сладострастием констатируя в фельетонном мире, который сами же построили из бумаги, полную деморализацию духа, инфляцию понятий, делали вид, будто с циничным спокойствием или вакхическим восторгом смотрят на то, 

как погибают не только искусство, дух, нравственность, честность, но даже Европа и "мир" вообще. Среди людей добрых царил молчаливый и мрачный, среди дурных -- язвительный пессимизм, и должна была сперва произойти ликвидация отжившего, какая-то перестройка мира и морали политикой и войной, прежде чем и культура стала способна действительно посмотреть на себя со стороны и занять новое место. 

Хотя его изобретение, как всякое изобретение, и было, безусловно, личной его заслугой и благодатью, вызвано оно было отнюдь 

не только какой-то личной потребностью и целью, а некой более мощной движущей силой. В его время люди духа повсюду испытывали страстное желание найти возможность выразить новые ходы своих мыслей, тосковали о философии, о синтезе, прежнее счастье чистой замкнутости в своей дисциплине казалось уже недостаточным, то там, то здесь кто-нибудь из ученых прорывался за барьеры специальной науки и пытался пробиться к всеобщности, мечтали о новой азбуке, о новом языке знаков, который мог бы зафиксировать и передать новый духовный опыт. Особенно ярко свидетельствует об этом сочинение одного парижского ученого тех лет, озаглавленное "Китайский призыв". Автор его, как Дон Кихот вызывавший насмешки, впрочем, в своей области, китайской филологии, маститый ученый, разбирает, какие опасности грозят науке и духовной культуре при всей их добросовестности, если они откажутся от создания международного языка знаков, который, подобно китайской грамоте, позволил бы понятным для всех 

ученых мира способом графически выразить сложнейшие вещи без отрешения от личной изобретательности и фантазии. И важнейший шаг к исполнению этого требования сделал Joculator Basiliensis. Он открыл для игры в бисер принципы нового языка, языка знаков и формул, где математике и музыке принадлежали равные доли и где можно было, связав астрономические и музыкальные формулы, привести математику и музыку как бы к общему знаменателю. 

"Мы считаем классическую музыку экстрактом и воплощением нашей культуры, потому что она -- самый ясный, самый характерный, самый выразительный ее жест. В этой музыке мы владеем наследием античности и христианства, духом веселого и храброго благочестия, непревзойденной рыцарской нравственностью. Ведь, в конце концов, нравственность -- это всякий классический жест культуры, это сжатый в жест образец человеческого поведения. В XVI -- XVIII веках было создано много всяческой музыки, стили и выразительные средства были самые разные, но дух, вернее, нравственность везде одна и та же. Манера держать себя, выражением которой является классическая музыка, всегда одна и та же, она всегда основана на одном и том же характере понимания жизни и стремится к одному и тому же характеру 

превосходства над случайностью. Жест классической музыки означает знание трагичности человечества, согласие с человеческой долей, храбрость, веселье! Грация ли генделевского или купереновского менуэта, возвышенная ли до 

ласкового жеста чувственность, как у многих итальянцев или у Моцарта, или тихая, спокойная готовность умереть, как у Баха, -- всегда в этом есть какое-то "наперекор", какое-то презрение к смерти, какая-то рыцарственность, какой-то отзвук сверхчеловеческого смеха, бессмертной веселости. Пусть же звучит он и в нашей игре в бисер, да и во всей нашей жизни, во всем, что мы делаем и испытываем". 

СТУПЕНИ

Цветок сникает, юность быстротечна,
И на веку людском ступень любая,
Любая мудрость временна, конечна,
Любому благу срок отмерен точно.
Так пусть же, зову жизни отвечая,
Душа легко и весело простится
С тем, с чем связать себя посмела прочно,
Пускай не сохнет в косности монашьей!
В любом начале волшебство таится,
Оно нам в помощь, в нем защита наша.

Пристанищ не искать, не приживаться,
Ступенька за ступенькой, без печали,
Шагать вперед, идти от дали к дали,
Все шире быть, все выше подниматься!
Засасывает круг привычек милых,
Уют покоя полон искушенья.
Но только тот, кто с места сняться в силах,
Спасет свой дух живой от разложенья.

И даже возле входа гробового
Жизнь вновь, глядишь, нам кликнет клич призывный,
И путь опять начнется непрерывный...
Простись же, сердце, и окрепни снова.